О бессознательном и причинах внезапных слёз
Недавно со мной произошёл любопытный случай. Я
был в маленькой деревенской церкви высоко в Пиренейских горах. Раньше там были
знаменитые фрески тысячелетней давности, но в конце прошлого века их сняли со
стен и перевезли в музей, так что стены остались голые, и лишь в нескольких
местах бледные, будто акварельные подтёки, пятна цвета и неясные силуэты людей
и животных выдавали призрачное присутствие прошлого.
Внезапно тёмные стены ожили и наполнились
ярким светом и красками. Под сводами высветились узоры из листьев и цветов, завились
затейливые письмена, среди них зачернели смешные волки, замелькали птицы и
забелели агнцы, на колоннах воспарили удивлённые лики святых, над алтарём
выстроились в ряд апостолы и в центре воссиял простёрший в благословении руки
Иисус. Это видение не было моей фантазией. На несколько минут фрески вернулись в
церковь благодаря удивительно правдоподобной проекции. Я смотрел, как они появлялись
из темноты и исчезали, рисовались и вновь стирались, обнажая сиротливую пустоту
стен – и я вдруг осознал, что плачу, сам не зная, почему.
И дело совсем не в так называемом синдроме
Стендаля: это не были слёзы от избытка красоты, хотя, безусловно, некоторое
отношение к красоте они имели. Скорее мне тут вспоминается текст психоаналитика
Мари-Элен Брус «Условия одной слезы» (Les conditions d'une larme), где она пишет о том, как она
– человек, который не плачет даже от горя, – заплакала на спектакле Ромео Кастеллуччи
от странного чувства, которое позже она связала с переживанием отсутствия
смысла и с ощущением себя живой в присутствии разыгрываемой на сцене смерти.
Непонятные плачущему слёзы – интересный пример
работы бессознательного. Если я плачу и не знаю, почему, это не значит, что у
моих слёз нет причин. Это значит, что я их не осознаю – что их причины лежат в моём
бессознательном, и сейчас я попробую эти причины проанализировать.
Прежде всего, чудесное появление и исчезновение
фресок, чередование иллюзорного присутствия и реального отсутствия заставляет
меня думать о потере. Проекция на стенах церкви была как призрак из прошлого, призрак
чего-то давно утраченного. Что же это было? В чём моя утрата?
Я помню, что, глядя на трогательные в своей наивной
простоте образы Христа, святых и животных, я на мгновение представил, что
происходило в той церкви тысячу лет назад. Я представил безымянных создателей
этих фресок и их смиренный кропотливый труд. Я представил, как жители деревни как
одна семья собирались в церкви, прятались в её тёплых стенах от снега, ветра и
холода; вместе молились, вместе радовались чуду Воскресения и Рождества, вместе
крестили детей и провожали умерших. Я подумал про их маленький, хрупкий, но
уютный и человечный мир, одухотворённый и наполненный религиозным и
мифологическим смыслом.
И вот всего этого нет. Нет этих людей, нет
фресок, нет больше ни Бога, ни смысла, ни того уютного мира. Только пустые,
потемневшие, покрытые пылью и плесенью стены. И зима кругом и внутри.
Говорила ли во мне ностальгия по смыслу?
Ощущение его потери, моей потерянности? Говорило ли во мне одиночество, желание
принадлежности – семье, какой-то общности? Желание целостности? Плакал ли я о
той вере в доброго Бога, которая поддерживала меня, когда я был подростком, и которую
я давно потерял? Напомнили ли мне эти фрески другие, родные, виденные в детстве?
Вспомнил ли я другие, столь тоскливые для меня зимы? Я думаю, что это было всё
сразу – что всё это поднялось из глубины моего существа и вылилось в слёзы.
Одновременно, как Мари-Элен Брус, я почувствовал себя живым – среди смерти,
пустоты и забвения.
И сейчас, когда я пишу об этом опыте и пытаюсь придать ему смысл и сделать его понятным – не заполняю ли я открывшуюся передо мной в тот момент пустоту?